Третьи сутки ожидания выматывали так, что Ричард готов был лезть на стену. Его привычная сдержанность трещала по всем швам, и самоуверенность сжималась до размера сушёной изюмины, мешая собраться с мыслями, проанализировать создавшую ситуацию, а главное, попытаться проследить пути возможной утечки информации о делах своих, мягко говоря, не всегда добрых. Старик явно не случайно пригласил к себе, и явно намеренно не позволял выходить из дома, заставляя напрягаться, чувствуя себя пленником. Он что-то замышлял и это «что-то» висело тяжёлой гирей  на шее.
Мужчина пружинисто поднялся с кресла, заложил руки за спину и полюбившимся за дни безделья маршрутом: от одной стены к другой, стал наматывать круги по своей комнате. Несмотря на распахнутые окна, было довольно тепло. Льющаяся свежесть города словно покалывала затёкшие мышцы, щекоча спину бризом тонкого сукна сорочки, накинутой на обнажённый торс. Риккардо с  рассеянностью подумал, что ещё день, другой и он окончательно одичает в своём заточении,  позабудет о правилах приличия и погубит себя в глазах прислуги тем, что спустится к ужину в домашних тапочках. Чёрный, сосредоточенный взгляд на миг озарился весельем. По крайней мере, его уже перестало заботить, если ему случалось открыть дверь в свою комнату кому - либо из слуг в одних лишь брюках.
Остановился, опёрся лопатками о стену, просто слушая гул уличного движения, прикрыл глаза, принуждая себя успокоиться и не раздражаться на малейшую попытку эмоций возобладать над рассудком. И всё же от царапнувшего страха было не так просто избавиться, он когтем надорвал надёжную броню, заставляя чувствовать себя голым. Чем, собственно вы рискуете, сеньор Боргезе, кроме собственной шеи?  Покачал головой, словно удостоверился, что позвонки не хрустят. Скрестил руки на груди, погружаясь в более спокойное русло размышлений. Ради того, чтобы устроить взбучку, дед не заставил бы так долго ждать. Не ждал бы, если бы дела требовали мгновенного участия. Значит, это не касалось исков, тяжб или очередного суда. Даже о том, что его вторично настиг удар, и старик в сотый раз диктует завещание, мучая ожиданием,  не могло быть и речи. Его псы бы уже с гаденькими улыбочками пошептали, что имя Ричарда даже не упомянуто. Холодная улыбка едва заставила губы изогнуться. Скорее получилась гримаса. Мужчина знал, что умеет улыбаться без горечи, без презрения или насмешки, а смотреть на деда без обуревающего бешенства. За долгие годы наука владеть собой была отточена, как дамасский клинок, и даже самые проницательные из Семьи не могли с точностью сказать, что Риккардо испытывает из родственных чувств. И испытывает ли их вообще. Он редко бывал в доме, лишь по делу, никогда не присутствовал на семейных праздниках, никогда не звонил сам, редко, когда задерживался после деловых встреч с доном, отделывался ничего не значащими открытками к Рождеству. Обычно после визита ни с кем не прощался. С сыном дона вёл себя подчёркнуто вежливо, но было очевидно, что встречи его тяготят.
Порыв ветра швырнул вечерние сумерки в комнату с каким –то особенным упоением, размазывая очертания предметов и заливая белую рубаху мужчину молочной белизной рассеявшегося света паркового фонаря. Остудил испарину с висков и лба. Потрепал растрепавшиеся волосы. Гулкие удары в грудную клетку мчащегося сердца. Мужчина выдохнул, восстанавливая дыхание, потом вернулся к своей постели, рухнул на неё лицом вверх, заставил себя выбросить из головы все сомнения, а из сердца терзания.

Ровно через пятнадцать минут после того, как за Риккардо  послали, он спустился в гостиную. Сердце колотилось так отчаянно, словно в грудь посадили бешеную птицу. Мужчина был уверен, что собран и спокоен, и что его решимость и безмятежность возобладают над привычным мандражом, который охватывал всякий раз, когда приходилось общаться с дедом. Собран. Спокоен. Собран. Спокоен. Шаги скрадывал сперва пушистый ковёр, потом привычка  ступать так мягко, что паркет почти не скрипел – наука, (для пансионата, в котором Ричард провёл больше десяти лет) возведённая в ранг искусства из-за открывающихся возможностей для тех, кто умел бесшумно передвигаться после отбоя. Собран. Спокоен. Собран. Спокоен.
Поглубже вдох и почти неуловимая заминка на пороге, когда носоглотку заполнил знакомый запах гостиной. С этим уютом, который принадлежал не ему, с этим мягким полумраком умиротворения, который никогда не был создан для него, с этим радостным ожиданием праздника, когда многочисленная и шумная родня, друзья и соратники собирались, чтобы поднять бокал за пополнение в семействе, отметить первое причастие или просто побалагурить за гостеприимным столом. В глазах появилось холодное выражение и губы сжались в упрямую линию, словно надрезали лезвием, придавая камню человеческие черты. Ричард прекрасно понимал, что в доли секунды пока он не переступил порог комнаты, где его ждал дон, он просто подстегнул свою неприязнь к этому месту, которое никогда не было его Домом. Стоит ли вымучивать воспоминания, если помнится только дурное или постыдное. Похвалы были всегда краткими, как вспышка фотообъектива, зато своё неудовольствием сеньор Боргезе выражал неторопливо, не щадя ни самолюбия своего внука, ни тем более гордости. Вспышки ярости, какие вызывал старый дон во время своих наставлений,  у мужчины не вызывал никто и никогда. Ему бы в голову не пришло  несдержанно реагировать на тех, кого проще просто устранить, как нежелательных представителей рода человеческого, а делать это всегда лучше с холодной головой. Поэтому Ричарда трудно было вывести из себя, и он чаще лишь спокойно улыбался, становясь чуть более собранным, если обстоятельства вынуждали к насилию.
Прежде чем справился с нахлынувшим потоком мыслей, уже шагнув в гостиную, взглядом зацепился за привычную обстановку, старинную, со вкусом подобранную мебель, картины, удобные диваны и кресла. Внимание было предложено даже приспущенным шторам на окнах, будто стыдливо показывающих свои прелести девицы. Колом в сердце  - фигура деда. Ричард сцепил зубы, и подавил желание развернуться и уйти, демонстративно подчеркнув своё неуважение. Правда, исполин явно был болен, он одряхлел, и смотрелся бы разбитым разлагающимся трупом медведя, если бы не та аура властной беспощадности, которая окружала даже измождённое болезнью тело старика. Мужчина знал, что стоит сидящему шевельнуть хоть пальцем, как его телохранители просто пристрелят визитёра без всякого почтения и вопросов. Это заставляло вести себя с достоинством:
-Доброго вечера, сэр, Вы посылали за м-мной, - Риккардо говорил медленно, чувствуя, что стал немного заикаться, перевёл дыхание, чуть нахмурился, сделал паузу, и уже ровным голосом, - как Вы себя чувствуете, дедушка?
Это обращение «дедушка» было для Ричарда пыткой, но он сознательно употребил его, словно придавая беседе родственную непринуждённость, которую он не чувствовал. Подобрать нужную тональность для беседы. И придать интонации участливости, которую хоть и тренировал перед зеркалом, но при явном отсутствии опыта не мог продемонстрировать блестяще. Не говоря о том, что одна нога почти онемела, так сильно мужчина напряг мышцы, словно впиваясь пальцами в пол, принимая устойчивую позу готовящегося атаковать хищника. Собран. Спокоен. Собран. Спокоен. Так отдавалось грохочущее под кадыком сердце.

Дон долгие минуты не произносил ни слова, рассматривая внимательно, пусто, остро. За этим взглядом могла последовать буря или ничего. Отчёт в руки, несколько сухих вопросов – ответов, словно партия игры в пинг – понг, и Риккардо всегда знал, когда нужно уйти, улавливая по тону, что разговор о делах закончен, и деду с внуком больше не о чем говорить. Когда-то давно, в детстве и на заре ранней юности Ричи часто хотелось наорать на деда, избить, причинить такую боль, чтобы у того слёзы брызнули из глаз. Но внутренняя сдержанность, страх, и что-то неуловимое при этом, что мешало ему разобраться в своих эмоциях, всегда заставляло молчать, и уходить прежде, чем с языка срезалась брань или кулак стискивался с одной единственной целью – ударить. Теперь прошлый гнев казался ребячеством, ведь оказалось, что физическая боль ничто по сравнению с мукой душевной, правда Ричард очень сомневался, что у деда вообще была душа и в ней можно обнаружить прореху. Прямо смотрел дону в глаза, понимая, что старик недурно научился читать по ним о том, какие мысли и эмоции обуревают Риккардо, поэтому взгляд оставался холодным и равнодушным. Но стоило старику заговорить, как чуть дрогнули ресницы, словно очнулся:
-Я рад, что Вам лучше,  я хотел п-приехать раньше, но было много работы, надеюсь, Вы извините меня, - молодой человек и не думал садиться, оставаясь стоять перед стариком, понимая, что несёт какую-то светскую чушь, а сам напряжён, как тетива, готовая вот-вот сорваться. Его по-прежнему волновала причина, по которой его вызвали, заставили так долго ждать, вынуждая прокручивать до головой боли воспоминания о тех событиями, знать о которых дону было совсем необязательно.
-Сносно…Не позволяли выходить, - скупо улыбнулся одними глазами, - я р-решил, что пленник.
Почти неуловимое пожатие плечами. Выражение отношения к тому, что был посажен в четырёх стенах. Или шутка. Заброшенный камень, чтобы понаблюдать за кругами на воде.
-А я просто не подготовил отчёт, - не оправдывался, просто докладывал, - не успел, меня вызвали слишком стремительно, но это же не повод, сэр?
Глуховатый голос звучал нарочито спокойно. Взгляд был пристальным, и полыхнувшее неудовольствие слишком малозначительным. Действительно было много-много дел, накопились бумаги и просители, несколько заседаний в суде, и всё было выброшено из головы, едва от дона Боргезе щёлкнули пальцами. Работа  на клан была первичной, и без ложной скромности Ричард знал, что справляется прекрасно. Он не хотел быть юристом, но по настоянию деда его отправили изучать юриспруденцию, и оказалось, что в этой нише наследник чувствует себя как рыба в воде. Он был наблюдателен, агрессивен с подозреваемыми, вкрадчив с прокурором, легко находил общий язык с любыми людьми.  Но главное, умел заключать сделки, порой не брезгуя грязными приёмами, и не испытывая при этом ни малейшей жалости к тем, кто по его вине был вывален в грязи. Кроме того, Риккардо был предан клану, не без удовольствия и веселья в чёрных глазах наблюдая за тем, как летят голову конкурентов, врагов и просто бессмысленной массы никчёмных приживал.
-Я слушаю Вас, дедушка.

«Родной дом»… В ответ на издёвку  хрипло усмехнулся, впервые позволив себе откровенную реакцию. Позволил, и чёрная патока маслянистого зрачка недобро блеснула, на долю секунды показывая искажённую гримасу Гуинплена. Мгновения, как молниеносный удар кинжала, по рукоять утопленном в тугих мышцах жертвы. Пылкая агрессия молодого ягуара, взбешённого тем, что в его добычу вцепились клыки другого. Неподчинение инстинктивное, выдранное из рассудка.  Было не смешно, совсем не смешно, но старик сам подчёркивал ту дистанцию, которая годами не хотела или не умела сокращаться, и Ричард опасался, что она-то и будет стоить ему места в клане. А власть он любил, любил, и умело использовал, превратив Лас – Вегас в свою персональную вотчину. Конечно, официальная должность – адвокат. А неофициально на него с преданностью смотрели владельцы игорных домов, отелей и ресторанов. Стрелки готовы были растерзать за молодого дона любого. Риккардо отшучивался, грозил, хмурился, но внутренне ему льстило то, что в нём видят приемника, нравилось быть главой города, к которому стекались средства и информация. Прибыль была превосходной, но вотчина была хлопотливой, тут старик был прав, и порой приходилось карать методами столь беспощадными, что крахмаленные рубашки не просыхали от крови сотками, но любой бунт мешал работе, а Ричард очень внимательно следил, чтобы не его территории не объявлялись вольные стрелки или попросту несогласные с праздничной обстановкой установленного порядка. 
Подавив свою неуместную насмешливость, молодой мужчина впился взглядом в дона Боргезе, чувствуя, как тот подбирается к тому, что уже приятно грело душу, как своё собственное. Если старик свернёт бизнес в Вегасе, то вырвет стальную челюсть у своры преданных и откормленных четвероногих друзей, и они немедленно перегрызутся между собой. Риккардо знал возросшие аппетиты парней из этой цитадели игрового греха, но ловко умел прикормить то одного, то другого, и псы не ссорились, и даже дружно помахивали хвостами, ожидая очередной подачки.
Машинально опустил взгляд на больное колено деда, тщательно взвешивая ответ о том, как поступить с бизнесом в продажном городе. Не сочувствия, не злорадства, не интереса не было в этом взгляде, застывшим как  вцепившаяся в скалу лава. Отдалённо промелькнула мысль, как когда – то давно дробил коленные чашечки каким-то уродам, и наверное все коленные чашечки привлекают внимание тем, что меткий удар в нужную точку и боль будет невыносимой:
-Уйдём мы – придут другие, - поднял глаза на дона, подавил вздох и гаденькое чувство, что отчитывается как школьник, - наша система отлажена и работает долгие годы, смена власти утопит город в крови, мы понесём убытки, и привлечём нежелательное внимание властей, они начнут вмешиваться, рыть землю носом, - с языка едва не сорвалось, что не дай бог нароют что-нибудь неприглядное о чём, в общем, ни властям, ни деду знать не нужно, - закатят истерику в прессе и толстосумы занервничают, а терять будем мы.
Помолчал, глаза едва заметно сузились:
-Тот, кто говорил о  том, что игра не стоит свеч просто предатель, сэр, - лёгкая тень пробежала по лицу, сумраком уродуя черты, мрачная улыбка зазмеилась на губах, - может быть, он захочет побеседовать лично со мной? Я могу провести познавательную экскурсию, если угодно, и тогда он будет готов и даже рад согласиться с тем, что уступить Вегас, это безумие.

Прохладная змейка пота щекотно заскользила по позвоночнику, и тонкая ткань рубахи прилипла к горячей от испарины коже. Риккардо досадливо дёрнул плечом, и нахмурился уже чуть явственнее.  Между нежеланием дать деду хоть булавочного размера повод к неудовольствию, и необходимостью не уступить своё,  - грань стала напоминать волос. Причина этого маскарада по-прежнему оставалась мужчине неведомой, и это мешало проанализировать создавшуюся ситуацию, и из-за этого было тревожно. Себя несобранного и рассеянного Ричард не выносил, не дай бог в таком виде явиться в суд или на встречу. Сожрут с потрохами. Но с дедом всё было иначе, и внутреннее противостояние завязывало нервы в мучительные узлы, мешало  состоянию  самоуверенного контроля к которому мужчина привык на своей территории. Он всегда знал, что терпит фиаско, поспешно покидая «родной дом» едва только получает разрешение уехать, и стоило, вероятно, просто провести несколько дней рядом с дедом. Но сама мысль об этом заставляла цепенеть и Риккардо сбегал. В своём мире он почти не вспоминал про Нино Боргезе, не вспоминал, тщательно избегая любого повода лишний раз подумать об этом человеке. Так он научился не думать об отце и смерти матери, хладнокровно думая, что в мгновения, когда эмоциями удаётся возобладать над рассудком, то всё человеческое в нём оплавляется воском чёрной свечи. Личность подавляется взбесившимся чудовищем, а чудовище творит такие зверства, так безжалостно истязает себя и других, так рычит и беснуется, что нет ему ни оправдания, ни утешения, ни прощения.
-Они настраивают против меня Семью, - и снова речь  плавная, но чуть замедленная, сродни осторожному шороху песка под обувью крадущегося вора, который не хочет, чтобы его застали врасплох, -  им известно, что придраться не к чему, я исправно выполняю свою работу.
Взгляд сверху вниз, и чернильная пустота сверкнула сталью:
-Пусть они при мне повторят свои опасения, воистину будет интересно посмотреть в глаза тем, кому Вы, сэр, так доверяете.
Ричард говорил без издёвки, сарказма или иронии, но ему было, что терять, а разговор приобрёл неприятный оборот.  Немного разбираясь в привычке деда ронять зёрна замысла в форме ничего не значащего вопроса, и не всегда развивать тему вывода об услышанном, то можно было себе представить, что он вцепился в идею расстаться с Вегасом как клещ.  Перечить было опасно, но твёрдо стоять на своём было просто необходимо.
Жало взгляда дона ткнулось, словно в глаза вонзили раскалённые прутья, и Риккардо невольно сглотнул, собираясь, сосредотачиваясь и чувствуя, как предательские полоски тепловатого пота поглаживают позвоночник. Игра в кошки – мышки была стара, как мир, но пусть же уже дед натешится. Он, его сын, его свора и лакеи.
Пауза и внимательный взгляд под звон крови в ушах, и уютную тишину гостиной, где в размашистых бликах светильников так мирно можно было бы проводить время, наслаждаясь покоем в кругу семьи. Шёпот капель дождя за окном. Приглушённая какофония Чикаго, - города чуждого полукровке, города, где враждебность, как и дружеское расположение можно приобрести вне зависимости от заслуг.
Молча повиновался, когда старик попросил сигару. Было даже странно нарушить внезапную притягательность тишины, и Риккардо вдруг ощутил, что ноги стали словно ватными, так свинцовым напряжением налились мышцы во время разговор. Сел и, слушая, что говорит дон дальше, вскинул на него взгляд полный недоумения:
- О моей семье?
Мужчина действительно первые мгновения недоумевал. Свой брак  он воспринимал, как необходимую нагрузку для статуса в обществе и клане, но назвать это молчаливое сожительство «семьёй» даже у него не поворачивался язык. Он, конечно, жил с навязанное ему женщиной, но проводил с ней так мало времени, что порой просто забывал о её существовании. Узы. Таинство. Семья. Всё это было так перевёрнуто с ног на голову и лишено смысла, что мужчина и в тридцать лет не испытывал желания стеснять себя. А теперь, когда голова была забита нависшей угрозой потери своего города, вопрос о каких-то детях и супруге вызвал глухое раздражение:
- Н-не думаю, что это т-тема для обсуждения.
Взгляд стал отчуждённым и холодным. Голос же звучал ровно, словно обсудили погоду на завтра. Ричард сидел в кресле, откинувшись на его спинку и, устроив расслабленные ладони на удобных подлокотниках. Поза дышала расслабленностью утомлённого хищника, но внутри жгутом завязан пружина, а глотка перетянута глухим, не вырванным рычанием. Свою территорию обычно защищают инстинктивно.

Отец тоже курил сигары. Толстые, с палец. Вонючие, от запаха которых першило в горле и слёзы наворачивались на глаза. Маленький Рико морщился и со смехом отворачивался, когда крепкие руки подхватывали  мальчика, поднимали на плечи, а от улыбающихся губ пахло этим жгуче-тропическим ароматом крепкого, кубинского табака.
Оцепенение лишь на долю секунды и стряхивает с себя эти воспоминания, словно собака отряхивается после купания. Быстро, нетерпеливо, досуха. Риккардо давно разучился баловать себя излишней дозой сантиментов, а уж теперь, когда на карту положено будущее, и вовсе не находит, что ведёт себя разумно, реагируя на обрубок фаллического символа – сигару в руках человека, которого не выносит. И теперь, слушая неторопливо внушение, с деланным равнодушием впитывая тяжёлые, будто задубевшая кожа реплики, понимает с мучительной ясностью, что дон пригласил его, чтобы решить, -  жить Ричарду или подохнуть, как безродному ублюдку. Сердце от этого вздыбилось в самую глотку, но на лице не дрогнул ни один мускул. А страх был, страх пронзил нежное месиво нутра, и защекотал под ложечкой, царапая потихонечку, но так отчётливо, что первой мыслью было просто вскочить и вцепиться старику  в глотку. За этот тон, за право решать, а главное за то, что заставляет бояться за свою шкуру. Мужчина знал, что его бы убили и раньше, но по какому-то капризу этого человека, что так бережно баюкал сигару между пальцев, холодно рассматривая прижатого к стене кровника, он всё ещё был жив. Вопрос «почему» хотелось задать годами, но опасался, что сорвётся, услышав ответ. И вот снова замечание, от которого вцепился пальцами в подлокотник кресла, так, что побелил костяшки:
-Привилегии я заработал, - бесстрастный голос, - с-семья отвернулась от меня, как от чужака, но я не забываю о её благе, и она значит для меня б-больше, чем Вы можете себе представить.
Выдохнул, справляясь с обычным раздражением. Старик в упор не хотел воспринимать внука всерьёз, выматывал подозрением и постоянными напоминаниями о том, что Ричард – чужак. А теперь её и лишил возможности отказаться от «гостеприимства» тем, что приказал остаться рядом. Сомнений не было в том, что стоит ответить «нет», как полетят головы. Развязать войну в клане при таком невыгодном расположении фигур на доске Риккардо позволить себе не мог, гордо подняться и хлопнуть дверью сейчас, когда от него зависели жизни ни одного десятка человек, не мог тем более. Он был хозяин своего города и своих людей, и глупая бравада и бряцание оружием сейчас сведёт на нет всё, над чем он кропотливо работал, создавая свою империю. Страшно глупо было бы потерять её из-за собственной гордыни. Глупо и неосмотрительно, и, если старик умрёт оставив клан в состоянии войны, то обуреваемые утратой горячие головы могут повернуться в сторону Вегаса и его хозяина, а этого нельзя было допустить. Но целовать руку было так унизительно…
-Как скажете, сэр.
Сухо. Без эмоций. Почти смиренно. Опустил глаза, словно принимая волю деда, сам же скрыл как сверкнули недобрым блеском глаза. Знал, что сейчас те, кто его недолюбливают будут торжествовать, но те, в ком он был абсолютно уверен – поддержат. Две недели…Две недели…Мозг лихорадочно соображал. В это время обойдутся и без него, в конце-концов, можно обмениваться информацией и без личного контакта, а через две недели будет окончательно ясно на чьей чаше весов будет сила. Не дать себя убить за каких-то четырнадцать дней, это ведь реально, верно, Ричи?
Вздохнул. Это чертовски сложно – выжить. Поднял взгляд на деда, и ровным голосом, почти не заикаясь стал рассказывать про свою жену. Какие-то истории из её жизни, иногда запинаясь, потому что толком не мог ничего вспомнить, совершенно не знаю ни вкусов, ни предпочтений, ни склонностей своей жены. Про ребёнка скорбно помолчал, всем своим видом демонстрируя, что тема очень болезненная. Закончил сдержанным:
-… У нас непростое время, дедушка, - потёр лоб, словно сосредотачиваясь, а сам с трудом вспоминал, как зовут женщину, с который он не спал уже лет пять, и которую видел, дай бог дюжину раз за последний год, предпочитая ей ночи с мужчинами, - но я убеждён, что уговорю Виту подумать.
Виттория. Да, вспомнил. Его жену звали Виттория. Виттория Перуджи.

Семейная беседа плавно завершалась, и привела лишь к тому, что Риккардо узнал, что старик категорически не собирается умирать. А, если наобещать ему правнуков, то будет жить вечно, экое досадливое недоразумение. Не то, что Боргезе – младший стремился поскорее возглавить клан, собственно, ему хватало и своей вотчины, но аппетит приходит во время еды, и настроение получить всё сполна иногда посещали разгорячённый неудовольствием от очередного дедова поучения рассудок. Существовала и более серьёзная проблема, это консильери дона – надёжнее правой руки не может быть даже у живого человека, когда все конечности работают в унисон. Но время было разобраться и в нём. Правда был ещё и сын Нино Боргезе, но Ричард откровенно говоря, всерьёз не относился к этому птенцу, и плохо представлял, что с ним можно было сделать вообще. Зато он отлично знал, что мальчишка – уязвимая точка дона, и при случае именно в неё можно вбить кулак. И желательно по локоть, так чтобы кровь брызнула фонтаном, пачкая ботинки.
-Зачем Вы приглашали меня, сэр? – с мягкой настойчивостью в голосе, - я же знаю, что не для того, чтобы обсудить правнуков.
Помолчал, и на этот раз рот дёрнулся в усмешке:
-Когда Вы интересовались в последний раз моей семьёй, дедушка, это было на второй день после свадьбы, довольно давно, согласитесь, а теперь же говорите о внуках, изображаете заботливого деда, расспрашиваете, словно собираетесь позаботиться и о них.
Выделал голосом позаботиться и в голосе треснул лёд. Усталый взгляд на старика:
-Годами, сэр, годами, мы не говорим ни о Вас, ни обо мне, так чем вызваны перемены? Ваш доктор считает, что опасность миновала и Вы ещё проживёте добрых два десятка лет, так, значит, ни о какой предсмертной агонии речи быть не может. Давайте хоть сегодня поговорим прямо, и Вы скажете, что ждёте от меня, и каковы Ваши планы.
Помолчал, присматриваясь к лицу деда. Угли глаз по-прежнему пылали, как у молодого, того, каким запомнил в день убийства матери. Сердце сжалось стальным обручем, но голос не дрогнули ни на полтона:
-Две недели ждать неизвестно чего, демонстративно бывать под рукой, когда позовёте, утешать рассказами о женщине, которую я не люблю и никогда не буду любить,  развлекать тем, что от бездеятельности буду лезть на стену, да, да, я не привык сидеть без работы, поверьте, это творит с человеком ужасные вещи, у него портится настроение и характер, - сдержанная улыбка, - во всём этом просматривается какой-то фарс, и я со всем почтением попросил бы объяснить мне его значение.
Ливень хлестал в стёкла, сотрясая оконные рамы, словно это были бумажные китайские фонарики, а расплывчатые блики светильников с улицы трепыхались на подоконниках, словно диковинные узоры. В сорвавшемся гуле вечернего города совсем отдалённо нарастал раскатистый рык грозы. Глянец листвы хлестал так звонко, словно лопались струны. В полумраке витками наматывалось напряжение сгущающихся вечерних красок. И огниве тускло освещённой гостиной пряно плыл сигарный дым, оседая невидимым пеплом на пол.